А вот и атчёд

[Hobbit-in-the-hole]

Дениз Моллар, Свободная зона, 10 лет спустя

…Да, под конец и здесь тоже расстреливали – до главной площади дойти ещё надо, а тут – просто вывели, и вот она, стенка. Не там, где табличка, правее. Вот ровно здесь, где я сейчас стою. Да говорила я им, когда вешали табличку эту – но тут же ещё архитектурный облик старинного здания… А там не от пуль стена выщерблена, от пуль совсем другие следы – просто чинить иногда эту стену надо бы, что ли.
Почему я уверена? Да потому, что трудно забыть, в какое окно моего кафе было видно лучше всего.
Так, милая моя. А теперь попробуйте понять меня правильно. Встаньте сами на это место. Голову не слишком высоко задирайте – гордость, конечно, гордостью, но вас же ещё и пытали, были тут умельцы… Ну и куда падает ваш взгляд? Правильно, прямо на это окно. На место расстрельной команды встать не предлагаю – просто на слово поверьте, что перед залпом они смотрят на вас, а не назад куда-то. А там же и друзья были, которых с детства знала, и ещё новые подозрительные знакомые, знакомство с которыми не стоило афишировать. А так – прекрасная возможность хоть рукой им вслед помахать. А если окно открыто – иногда получалось услышать последние слова.
Какие? Разные. Да, такие, как пишут – действительно были. А некоторые такое говорили, что бумага вроде как не стерпит. Андре Лелю - знаете ведь такого? Вот и я его знаю – прямо вот с детства и до конца. Так вот, можете написать, что он коротко и грязно выругался. Если точно хотите, то произнёс он слово: «Нахуй», да знаю я, что правильно пишется раздельно, но он-то слитно сказал. А мог бы спастись, но нет, не ушел. Оттуда и знаю, что сама его в монастырь отвела, - знаете же про монахов? – и провизия нашлась, и всё было готово. А он возьми и передумай.
В тот самый день и расстреляли, правильно всё пишут. Экстренное сообщение про высадку передали буквально минут через десять. Надеюсь, он-то знал уже.
А потом немцы получили пизды и отправились нахуй. Да что вы смущаетесь, милочка? Впрочем, я тоже в вашем возрасте не материлась. Это на старости лет уже начала – да, как раз в то самое утро.
Серж Форми – простите, а кто это? Что-то не припомню. Ах да, вот же он, на фото, немного моложе только, в лицо-то я хорошо его знаю. Бывало так – спрашивали, чем можем помочь, о хороших новостях тоже спрашивали, а имя – зачем его знать? Да, его тоже здесь, я видела. И ругалась потом, что пусть сами трупы убирают, объявили комендантский час - так уж объявили, и черта с два кто из французов на улицу выйдет. Ну что – убрали. Нет, не знаю, куда. Хорошо, что вы весной приехали, сами видите – здесь повсюду цветы.
Мишель Оленев – нет, его не здесь. Место могу показать, но для точности лучше очевидца вам найду. Дело в том, что примерно тогда же погиб мой муж, остальное я плохо помню, могу довольно серьёзно напутать. Вот про то, как Оленев жил, немного расскажу потом – мы были знакомы, даже в родстве состояли. Просто белогвардейцев часто представляют по мемуарам, а он их не писал – слишком много было работы. Нет, о России не расспрашивала. Даже когда мы узнали о победе под Сталинградом – и то не догадалась как-то спросить, в какой части Волги расположен этот город.
Единственное совпадение с образом – пил он много. С лета сорок первого – очень много пил. Бедняга Раймон как-то пытался с ним наравне – ох и худо же было потом Раймону! Его ещё кот мой цапнул, не любил он людей, особенно пьяных, особенно коммунистов. Ну да, белогвардеец и коммунист, а что в этом такого? Вместе сражаться им, значит, можно, вместе погибнуть – можно, а вместе выпить – нельзя почему-то? Странно как-то выходит по-вашему.
Знаете, вот там же, на заводе, у нас примерно так шутили. Мол, а кто у нас не в Сопротивлении? – Немцы у нас не в Сопротивлении, но это не точно. Вы эту шуточку обязательно запишите. Нашла вот я как-то на улице листовку очень хорошую – там новости были, просто прекрасные новости. Возвращаюсь в кафе, смотрю – немцев нету, все свои, - ну и читаю громко вслух, надо же поделиться. Зашикали все, конечно, половину небось прослушали. И вы таки думаете, что мне за это было? Да ничего мне за это не было, не выдал никто.
Да, Туссен – это я. Нет, тут другое – это творческий псевдоним. До войны ещё придумала, задолго – очень стеснялась, что стихи пишу, вдруг узнает кто. Потом, в оккупацию, стесняться перестала, но уж больно к той стенке не хотелось. А клички как таковой у меня не было – почти все свои, по имени знали. Да, монастырь. Только не пишите про мой тяжелый выбор – какой там выбор, понятно всё было. Знаете, когда того еврейского мальчика, безобидного абсолютно, прямо здесь и убили, - просто за то, что он еврейский мальчик… Я ничего не успела тогда, слишком быстро пришла полиция. Когда такое творится, а я ничего не могу поделать… Вот и пошла я на исповедь. Отец Паскаль очень свободно толковал то место из апостола Павла, которое про власть. Не знаете, кстати, – канонизируют его?
Да не было у меня оружия, вообще никакого. Если что – половником отбиваться пришлось бы. Но нет, ни разу не арестовали, только документы проверяли иногда – а у меня порядок был с документами. Из тех, кого допрашивали, как минимум двое про меня знали точно, и многие догадываться могли. Никто не выдал, знаете ли. Но так было страшно… А потом – очень страшно. А под конец – так страшно, что и не страшно уже.
Про мужа моего вам интересно? Нет, фамилия – не Моллар, Антуан Моллар – это первый мой муж, он умер на двадцать лет раньше. А второй раз я уже в эту войну замуж вышла. Симоне, Жан-Кристиан, полицейский фельдшер, самый добрый человек на свете. Он меня от трудовой мобилизации спасал, незамужних же высылали. Тогда много браков таких было, прямо эпидемия свадеб по городу. Ну как – не по любви, а по расчёту? Если мужчина хочет женщину от беды спасти, и прямо вот настолько сильно хочет, - вы правда думаете, что совсем не по любви? У нас где оба в таких парах выжили – никто потом не пожалел и не разошелся. Хотя, может, не показатель, - мало их было, таких пар, где выжили оба. А Кристиан пытался друга из-под огня вытащить, спасти, когда Анатоля свои же ранили. Сам-то мог бы уйти, но закрыл его собой – и умер раньше него. Говорю же – добрейший человек на свете. Он всем помогал, кому мог, и всех любил. Даже Этьен Карп – да-да-да, тот самый начальник полиции, он потом с немцами ушел, иначе его разорвали бы просто, - так вот, даже Этьена Кристиан любил. Хороших-то – легко. Знаете, предлагал кто-то из святых такое занятное духовное упражнение. Вот все хотят в рай попасть, даже кто говорит, что в Бога не верит, - всё равно не отказался бы от вечного блаженства, разумеется. А готов ли кто-нибудь к тому, что вместе с ним в раю окажется, например, Гитлер – если Господь его простит и помилует? Я честно вам говорю, не готова пока. И давай уже, что ли, на «ты»… А Кристиан вот точно был готов, поэтому он-то уже в раю.
Ну, про брата моего ты знаешь, как он в поезд с евреями сел. Я вот долго не знала, что там было на самом деле. Говорили, мол, решил разделить их участь – благородно, но чтобы Жан – и отчаялся? Вот как он поезд остановить пытался – это да, по-нашему, по-семейному. Но до сих пор не верится, что при крушении погибли вообще все. Может, кто-то, выбрался, спрятаться сумел… Ты разузнай, пожалуйста, и напиши мне потом.
А Лорена вот не выдержала. Она очень сильная была – но когда и муж, и старший сын, и вокруг с каждым днём всё хуже… Под конец она говорила, что все поезда уходят в Париж – и пела, пела про небо Парижа. Может, место, где они с Жаном встретились, и впрямь похоже – хоть и северный город, но ладно, тоже красивый. Нет, не осуждаю, я сама была на грани. Но знаешь, милая, если тебе когда-нибудь захочется умереть – не делай этого. Трудись до изнеможения, ищи, кому можешь помочь, рыдай, ненавидь, танцуй и пой, - только держись, а Господь подхватит. А я ведь не одна была – и в те черные дни ещё не знала, насколько не одна.
Как сохранить веру после всех этих ужасов, говоришь? Тут не объяснить, это чувствовать надо. Ни до, ни после никогда столько не молилась. Никогда не чувствовала так ясно, что наверху меня слышат. И столько чудес никогда не видела больше. Хочешь, покажу одно чудо? Нет, идти никуда не надо. Видишь мальчика за столиком, того, чернявого, у которого три пирожных на тарелке? Остальные он просто уже съел. Да, это он, Шарль Моллар собственной персоной. А вот и не угадала – не внук. Это наш с Кристианом сын. Мне было сорок шесть, я болела и голодала, я дошла до предела душевных сил – но его всё-таки выносила. Слабенький был сначала, а потом ничего, выправился – знаешь, на юге доброе солнце.
Не только в честь генерала. У меня племянник был, тоже Шарль, его в концлагере расстреляли. И вообще – хорошее имя для первого сына, в первом-то браке только дочери были. Да не переживай ты за него, в нашей семье никто ещё не умер от диабета.
Тогда уж и про другое чудо. Я ведь в городе оставалась до конца. Его не узнать было тогда, наш весёлый город – очень тихо, очень пусто, очень страшно. В тот вечер уже стемнело, был очередной бесконечный комендантский час. Мы с Мушетт, официанткой моей прекраснейшей, по привычке куковали на рабочем месте. Очень удобно – нет никого, и никто хоть не видит, из чего мы делаем то, что под конец считалось едой. Хотя в тот вечер за еду было не стыдно – удалось раздобыть два десятка куриных яиц. В шахматном клубе кто-то сидел ещё – ну да, а что такого, если людям в комендантский час захотелось в шахматы сыграть, до утра им ждать, что ли? И тут шум раздался с улицы, очень громкий, много голосов. Я даже в окно не посмотрела, если бы и за мной – всё равно не стала бы бежать, ни сил уже не было, ни страха. Я просто встала, подошла к двери – и распахнула её пошире. За дверью была французская армия.
Они злые были, как черти, освободители наши. После первых восторгов и песен, ещё до того, как наводить порядок и назначать тут новую власть, они решили судить главных пособников немцев, быстро и беспощадно судить. Я понимаю, почему они так. Я понимаю, там было за что судить. Я понимаю, там были те, кто заслуживал смерти – больше заслуживал, чем те, кто до этого дня был убит. Да всё я понимаю, черт бы их всех побрал! И вот они стояли перед нами. И мэр наш, взгляды свои опять излагая так напористо, будто переизбраться решил. (Терпеть его не могла, как и прочую мэрию почти всё. Только знаешь, эта мэрия задолго до того взяла и забыла про налоги с кафе. И про отчётность тоже. Нет, какое там случайно – карточки выделять они при том не забывали, да и продуктов подкидывали регулярно). Маркиз Руссильон, этот такую ахинею нёс, -- даже странно, как раньше никто не заподозрил, что у него крыша поехала. С ним и семья его. Жена, немка, которую я толком не знала – она ж так и не выучила язык, - знаю только, что мой злобный кот без вопросов позволял ей себя гладить. Племянник его, Рауль, просто солнышко, он в госпитале работал – кого там только не лечили, кого там только не прятали… Другие тоже стояли, ждали. Может, и я бы вышла – но после быстрого марша по городу и безумного танца под Марсельезу просто не могла двинуться с места. А вывести меня – нет, никто не вывел.
Тогда мне ещё показалось, что кто-то, немного похожий на Кристиана, посмотрел мне в глаза и спросил – ну что, Дениз, бросишь первый камень? Нет, не бросила. И никто не бросил. И я стояла в толпе – хотя не могло быть особой толпы, нас же в городе осталось меньше половины. И не мог тот зараза Лелю ничего комментировать у меня над ухом – его же убили давно, я сама это видела, только зачем-то ещё хранила его продуктовые карточки. Очень худо мне было, и кто там жив, кто умер, кто прав, кто нет – всё совершенно перепуталось. Одно только понимала – никого я ни в чём не виню.